Купить
билеты

В далекие 1960-е

Архитектора-реставратора высшей категории Ирэн Хаустову представлять не надо. Каждый любитель выборгской истории знает, что Ирэн Александровна – один из главных экспертов областной реставрации. Она является автором проектов реставраций ансамблей средневековых крепостей: Ивангород, Копорье, Корела, а также крепостных сооружений Выборга – Панцерлакса, Анненских укреплений (в т.ч. Кордегардии), башни Ратуши, Часовой башни, средневековых жилых домов и других объектов. Кстати, усадебный дом парка Монрепо был одним из первых объектов, над которыми работала Ирэн Александровна. Это было более 50 лет назад…

– В реставрационной деятельности я с 1961 года. В то время в Ленинграде существовала Специальная научно-реставрационная производственная мастерская с проектным отделом, которая обслуживала всю область. Специалистов было немного, около 10 человек. Поэтому, когда шли заявки, то каждому выдавался свой объект, и работать просто-напросто приходилось по одному. Объектами и деньгами ведала Инспекция по охране памятников — это вроде современного КГИОПа, но с более широкими функциями. Инспекция принимала документацию, рассматривала и курировала производство работ.

В 1963 году мне поручили сделать проект детского сада в усадебном доме в парке Монрепо. До этого в здании уже размещался детский сад на две группы, но его выселили для того, чтоб подремонтировать здание и расширить садик до четырех групп. До Монрепо я уже имела опыт реставрационной работы в Гатчине, где разрабатывала проекты реставрации Горбатого мостика, павильона Венеры и павильона Орла.

Выборг был еще не до конца восстановлен после войны?

– Выборг находился в достаточно хорошем состоянии, потому что сразу после освобождения в городе были организованы бригады по его восстановлению. Его не реставрировали в современном понятии, а скорее подлечивали, подремонтировали, но, во всяком случае, он выглядел лучше, чем сейчас.

– Как вам удавалось в одиночку выполнять такие объемы работ?

– С начала 1960-х годов у нас были постоянные контакты с архитектурной кафедрой ЛИСИ, откуда нам регулярно «выдавали» на практику студентов. В тот год нам выдали целых две группы – 60 студентов после второго курса. Они должны были пройти обмерную и геодезическую практики. Я распределила студентов на объекты Выборга, и в том числе на Усадебный дом и библиотечный флигель Монрепо. Сама каждый день бегом обходила объекты (мы вели еще несколько объектов города), смотрела, как молодежь работает. Затем на основании этих отчетов, вычерченных вручную, нужно было сделать проектную документацию для производства работ. В то время производство работ и проектирование открывались одновременно – работали с листа.

-На тот момент в доме, наверно, мало что сохранилось?

– Я слышала историю, что после войны в усадебном доме было все оставлено: от ковров и до посуды. Не помню, кто мне это рассказывал. В 1960-е годы в библиотечном флигеле находились жилые квартиры. Возможно, эту историю я слышала от жильцов флигеля, которые прежде обслуживали послевоенный санаторий, размещенный в усадебном доме. Затем санаторий преобразовали в дом отдыха для военных. Когда дом отдыха закрыли для передачи городским властям под детский сад, директор все оттуда вывезла, оставила только стены да рояль.

Однако в то время в усадебном доме еще были в сохранности печи: чугунные в зале и кафельные в комнатах, а также подлинные лепные карнизы в комнатах. Сейчас одного чугунного камина у кафельной печи в Белой гостиной не хватает. Когда я пришла в усадебный дом, с наружных стен уже была частично снята обшивка.

У нас было главное правило – по возможности сохранять подлинное. Именно поэтому в ходе реконструкции я почти ничего не трогала и убрала только одну перегородку. Добиться увеличения вместимости здания удалось за счет освобождения первого этажа от подсобных помещений и размещения раздевалок в подвале. При разработке проекта нужно было пройти весь цикл: предварительные работы, написание исторической справки и т.д.

Справку делала сама на основании имеющихся в тот момент документов в архиве. Затем были полностью собраны и отредактированы обмерные чертежи, сделанные студентами. После чего сразу началась разработка проекта реставрации с приспособлением, главной задачей которого было выполнить все необходимые условия для детского сада в соответствии с требованиями и санитарными нормами того времени. В то время все согласования со всеми службами проходила сама.

– Здание чем-то вас удивило?

– В доме оказался великолепный подвал. Кстати, во время работ мы обнаружили там закрытое на замок помещение. Когда рабочие его вскрыли, оказалось, что это винный погреб, принадлежавший еще бывшим владельцам усадьбы. В погребе обнаружилось порядка десятка бутылок. Я как раз уходила на обед и рабочим строго-настрого сказала: «Ничего не трогать». Но они не удержались, достали бутылки и все выпили. Вино, наверно, еще ХIХ века было, бутылки такие интересные, горлышко, как валиком стеклянным обкручено. Мне кажется, эти бутылки сохранились в музее Монрепо. (В фондах музея действительно хранятся фрагменты бутылок – прим. И. А.)

. А в целом с группой, выполнявшей работы по реставрации, было работать легко. У директора был закон: «Что сказали архитекторы, обязаны выполнить производственники» Кое-какие исследования мы, конечно, проводили, но, например, штукатурку внутри здания не снимали, т.к. она прочно прилегала к обшивке. Я даже не знала, что под штукатуркой находятся слои старых обоев. Мы просто поштукатурили сверху и покрасили. Почему? Чтоб не портить.

Здание оказалось построено особым образом: сруб из лиственницы, внутри и снаружи шла обшивка из досок. Причем эти доски были немного скошены вниз и крепились на брусках, благодаря чему влага не попадала внутрь, и при этом сруб проветривался. Когда в1988 году был образован музей-заповедник, руководство музея увлеклось исследованиями, сняли всю штукатурку. Ко мне за консультацией не обращались. Хотя, например, нынешним проектировщикам я отдала по их просьбе все имеющиеся у меня копии документов и фотографии.

В то время там работал московский архитектор Игорь Киселев, который проводил исследование по обоям. Косвенно это стало причиной пожара. Как мне рассказывали, после того, как стены ободрали, стали варить трубы отопления, под обшивку залетели искры, и дом загорелся. Директор Игорь Лямин тогда жил наверху в мансарде. Я считала, что это хорошо. По крайне мере, здание было под присмотром. Ночью директор увидел, что идет дым и сначала попытался загасить огонь самостоятельно водой из чайника. Когда он вызвал пожарных, дом уже полыхал. В результате полностью сгорела часть усадебного дома, здание сильно обгорело внутри. Мне кажется, возможно, в то время исчез камин.

– В ходе приспособления усадьбы вы меняли инженерные сети?

– Нужно было подвести в здание воду. Проект детского сада должен был отвечать всем требования СЭС и пожарных.

– В усадьбе жили без воды?

– Жили-то они с водой. Наверху над главным залом под стропильной системой стоял громадный бак для воды. Перекрытие над залом было сделано из бревен лиственницы большого диаметра, которые к тому времени немного прогнулись. Между балками по потолку уложен слой кирпича. На тот период это считалось пожаробезопасным. Воду в бак закачивали из колодца рядом с домом, сначала и мы пытались его приспособить.

Тогда главным архитектором Выборга работал Виктор Евгеньевич Щербаков. Он внимательно следил за реставрацией и предложил мне вызвать пожарных, чтобы проверить дебет колодца. Пожарная машина приехала, откачала воду. Потом мы посчитали, за какое время колодец наполнился водой, после чего стало ясно, что дебет колодца не покроет расходы на детский сад. Поэтому сети тянули от оранжереи (там уже была городская вода) и отопление оттуда же.

Канализация в усадьбе тоже существовала, она шла к заливу. Мне помнится, что мы так все и оставили. Насчет очистных сооружений – не помню. Единственное, что я добавила в доме, – это четыре туалета, по одному для каждой группы. Главный зал так и оставила залом, а дальше комнаты распределялись по группам. Разобрали только одну перегородку. Полы меняли везде, кроме большого зала (там стояли хорошие деревянные плахи). В остальном планировку не трогали. Кухонный блок вынесли в библиотечный флигель. Он занял половину здания, во второй половине еще жили люди.

– Главный зал остался нетронутым?

– Да, там был очень интересный расписной верхний бордюр, высотой 1,5 метра, имитирующий окна верхнего света. Правда, было заметно, что бордюр подновляли, и довольно плохо. Как полагается, я весь бордюр отсняла, пленку отдала в Комитет по государственному контролю, использованию и охране памятников. (Не знаю, где теперь эта пленка, поскольку КГИОП неоднократно переезжал вместе с архивом.) После чего было принято решение закрыть бордюр известковой побелкой, при желании его можно было бы потом расчистить.

– Действительно, очень щадящие работы.

– Кроме того, мы сохранили все двери и ставни, которые находились в хорошем состоянии. У ставен были очень интересные запорные устройства, они закрывались изнутри. И конечно, мы сохранили все печи, оставив их в рабочем состоянии. У нас также стояла задача воссоздать медальоны-барельефчики, которыми был декорирован фасад здания. В то время они все были в наличии. Некоторые плафоны были побиты, подпорчены.Я опять все отсняла, пленки сдала в КГИОП, у себя оставила фотографии (эти фотографии пригодились нынешним проектировщикам).

Вообще, зданию усадьбы очень не повезло. В чем, расскажу дальше. Мы вызвали художника, аккуратно сняли барельефы и сложили на мансарде. Художник работал, снимал копии. Однажды, придя после выходных, он обнаружил, что медальоны разбиты. Варварство, наверно, у нас в крови после татаро-монгольского ига. Я не знаю, зачем нужно было все уничтожать.

– Художник успел снять копии?

– Да, подлинное оказалось все разбито. Осколки вывезли на машине в КГИОП, на здание поставили копии. Работы по реконструкции велись года два.

– Почему так долго?

– Во-первых, по деньгам. Во-вторых, у нас никогда не было быстрых работ. Зимой на улице никто не работал, материал не позволяет, работали только в отапливаемом помещении. Я бывала в Выборге и Монрепо наездами, жила в гостинице. В то время уже начались работы на Часовой башне.

– Расскажите, как украли потолочный плафон из главного зала. (Плафон представлял собой картину размером 5,3 на 6,6 метров – прим. И. А.)

– Однажды ранней весной я приехала и увидела, что плафон начал провисать. Здание не отапливалось, мы перепугались. Я написала в журнале авторского надзора, что плафон надо подтянуть. Конструктор посоветовала снять перекрытия, боясь прогиба балок. Мы комиссионно решили перекрытия не снимать. Чтобы облегчить нагрузку на потолок, убрали кирпич, а вместо него уложили пенопласт с несгораемой пропиткой. Вызвали художника из Русского музея, чтобы оценить состояние живописи. Чтобы художник мог подняться к потолку (высота зала более 5 метров), сделали специальную лестницу, которую возили рабочие.

Плафон на потолке был оформлен массивной рамой. Рама состояла из секций, которые крепились к потолочным балкам коваными, квадратного сечения гвоздями длиной около 20 сантиметров с абсолютно плоскими шляпками. Эти гвозди были утоплены в раму, их было почти не видно. Мы попросили рабочего снять одну из секций, но он не сумел подцепить гвозди и в результате снял секцию, подсунув под нее лом. На потолке остался небольшой след от лома. Осмотрев плафон, художник Бриндаров определил, что плафон написан на холсте, к потолку приклеен «рыбьим» клеем.

– Это правда, что плафон после войны подновляли маляры, покрыли лаком, под которым живопись стала разрушаться, и на плафоне образовались бурые пятна?

– Такого не помню. У меня где-то есть заключение Бриндарова о том, что в тот момент плафон находился в хорошем состоянии. Вероятно, перепутали с верхним бордюром, который действительно был плохо подкрашен. Проблема заключалось в том, что для снятия плафона нужен был большого диаметра барабан, чтобы постепенно намотать на него плафон, иначе можно было повредить живопись. После заключения Бриндарова мы решили, что плафон снимать не будем. Тем более, художник сказал, что как только включат отопление, плафон подтянется. Его надо потом только почистить

Как я говорила, в Выборг я приезжала наездами. И вот как-то в понедельник ранней весной прибегает ко мне директор мастерской: «В Монрепо украли плафон!». «Не может быть», – мне в голову не могло прийти, что такую махину можно украсть. Сели в машину. Приехали. Действительно, плафона нет. Лишь на потолке один небольшой след от ножа, которым плафон, вероятно, разрезали по шву на две части (он состоял из двух соединенных между собой холстин). Я не знаю, как сняли плафон, но все планки обрамляющей рамы были аккуратно сняты, гвозди ровненько лежали на подоконнике. Я даже не могу предположить, как вытащили эти гвозди, которые наш рабочий не мог подцепить. Все было сделано очень аккуратно, только в двери со стороны парка было вырезано одно стекло.

– Дом охранялся?

– Охранявшие дом супруги, которые жили в библиотечном флигеле, уехали на выходные в деревню, никого не предупредив. Девочки, которые в субботу бежали мимо, видели, что в сторону парка прошла машина — фургон с погашенными фарами. Они обратили на это внимание, поскольку в парк машины не ходили. Еще кто-то видел, что в доме горел свет, но решил, что рабочие вышли в вечернюю смену. Для освещения рабочими была проведена времянка, свет включался в подвале.

– В тот момент вы знали имя автора плафона?

– Нет, Бриндаров сказал, что это 1820 год, хорошая живопись, специально писанная для потолка.

– Как проходило следствие?

– Через некоторое время меня вызвали в Большой дом (ГУВД КГБ – прим. И. А.). По краже работали три группы: Московская, Ленинградская и Выборгская. Сразу привезли собак, но собаки след не взяли. «Видимо, обработано» –, сказали милиционеры. В помещении также следов не нашли, как будто воры все вымыли. К тому же в воскресенье прошел хороший снег Тогда рядом с Монрепо прокладывали железную дорогу, взрывали скалу, мы даже боялись, что может быть нанесен вред зданию. И наши рабочие совершенно спокойно ходили в сторону границы. Поэтому, когда меня стали спрашивать в Большом доме, я сразу предположила, что плафон увезли в Финляндию.

А следователи мне говорят: «Нам рабочие сказали, что в краже могут быть заинтересованы только архитектор и художник». В то время я жила в комнате в коммунальной квартире, я отвечаю: «Если мою комнату всю обернуть, то плафона как раз хватит. Продать у нас в стране плафон невозможно, потому что он цельный по композиции и писан именно для потолка». Еще помню, меня вызывали одновременно с Бриндаровым для перекрестного допроса. По молодости эти допросы воспринимались забавно.

 — Вы не боялись допросов?

– А чего бояться-то? Следователи вскоре поняли, что мы ни при чем, и оставили нас в покое. Но я думаю, что рабочие спокойно могли за бутылку водки продаться. На мой взгляд, явно кто-то из них был замешан. Кто знал, что сторожа уехали? Почему сторожа уехали, ничего не сказав? Кто знал, что в здании есть электрическая переноска, и она включается в подвале? Знали, что двери открываются изнутри. Был еще один момент. В ходе работ кто-то из рабочих нашел и принес мне небольшой эскиз плафона. Я оставила его в здании, потом хотела взять — эскиз исчез, никто не видел когда. Во время следствия я говорила, что надо спрашивать рабочих. Однозначно, это была недоработка милиции, а может, они просто знали, что это «висяк»

– Охранники имели право уезжать без разрешения?

– Нет, конечно. Но следствие не обратило на это внимания. Пропажу оценили в 300 000 рублей, не знаю, кто оценивал. Через некоторое время, как рассказала мне начальник Ленинградского КГИОПа Татьяна Гоголицына, на счет Выборга поступили деньги из Хельсинки через Парижский банк – 230 000 рублей с указанием «на реставрацию Монрепо». Но руководством города, а может страны, деньги не были приняты, потому что тогда бы считалось, что плафон продан.

Через некоторое время меня снова вызвали в Большой дом, сказали, что следы ведут за границу, но поскольку с Интерполом в тот момент СССР не сотрудничал, на этом все было закончено, дело закрыто. Потом до меня доходили слухи, что где-то плафон видели, но это все только на уровне слухов. В 1966 году ремонт усадебного дома был закончен. Когда сдавали здание, директор детского сада, которая до этого все время нам говорила: «Да уберите вы этот плафон с голыми женщинами, а то дети ходят и смотрят», сказала, глядя на потолок: «Как теперь пусто стало»…

                                           Беседовала Ирина АНДРЕЕВА, пресс-служба музея-заповедника «Парк Монрепо»

Фото из архива Ирэн Хаустовой

Перейти к содержимому