Одним из первых путешественников, кто оставил подробное описание Монрепо, был Фридрих Иоганн Лоренц Мейер (1760‒1844), каноник и президент капитула кафедрального собора в Гамбурге. Впрочем, куда более известен Мейер как деятельный член Патриотического общества Гамбурга, заботившегося, в русле идей Просвещения, о развитии искусств и ремёсел, а также как неутомимый путешественник и писатель ‒ в том числе по России и о России. Ещё в молодости, по окончании Геттингенского университета, Мейеру довелось познакомиться с Людвигом Генрихом Николаи, когда тот сопровождал Павла Петровича и Марию Федоровну в их европейском путешествии. Спустя много лет, в 1835 году Мейер посетил Монрепо вместе с Паулем Николаи, взявшим отпуск, чтобы навестить родные пенаты. Свои впечатления и воспоминания Мейер опубликовал в книге «Русские памятники» (Гамбург, 1837). Мейер упоминает и графа Каподистрию, стоявшего на острове Палатки, и скульптуру Фридриха Великого в Мариентурме, а также Елисейские поля и многое другое, о чем писали позднее другие авторы. Позволим себе привести главу о Монрепо из книги Мейера полностью. Перевод с немецкого выполнен по изданию: Russische Denkmäler. In den Jahren 1828 und 1835 gesammelt vom Domherrn Meyer. Zweiter Band. Hamburg, 1837. S. 348-364. Текст снабжен кратким комментарием.
Монрепо
Прибыв на виллу барона Николаи и его семьи – наших попутчиков на балтийском пироскафе [1] – мы были окружены доброжелательностью, тонким обхождением, высокой образованностью и щедрым гостеприимством в их самом притягательном очаровании – с сердечным «Χαίρε, Εταίρη!» [2] – и в сочетании с чередой приятных впечатлений от всего, что природа и искусство довели до совершенной возвышенной красоты. Одно из самых приятных воспоминаний в осень нашей жизни – это день, проведенный на этом романтически прекрасном скалистом острове, наполненный редчайшими духовными удовольствиями. Так преуспеем же в воссоздании этого образа в столь же ярких чертах, что и наяву, ‒ и эти черты все еще ясно встают перед умственным взором, не исчезая, в той же последовательности, в которой хозяин, шаг за шагом, водил нас по местам, примечательным как природой, так и искусством, – утром в западную, вечером в восточную часть парка, – искусно направляя наше внимание и представляя все в наиболее выгодном свете.
Монрепо ‒ в недавнем прошлом место деревенского отдыха отца Николаи ‒ представляет собой скалистый остров в Финском заливе, поднявшийся с морского дна и рассеченный на части проливами. Творение природы, созданое ее чудесной силой, было облагорожено искусством, но в гармонии с природой, и чуткой рукой, без искусственных ухищрений. Хозяин лишь местами смягчил дикость пейзажей насаждениями, украсил и облагородил сырую природу, эти скалы, поднимающиеся из морских глубин, наделил их благочестием и священной памятью о покинувших мир родителях, жене и друзьях, поместив здесь памятники почтения и любви, к которым он устремляется каждые два года, когда приезжает сюда с семьей и гостями, чтобы отдохнуть на свежем морском воздухе.
История возникновения и украшения этого морского скалистого острова, происходившая в разные эпохи, заключается в следующем: отец хозяина Людвиг Генрих Николаи однажды купил его у герцога Вюртембергского, почти в совершенно первозданном, пустынном и хаотичном виде, а затем из года в год стал создавать здесь новое произведение искусства после того, как его высочайший покровитель, император Павел I, передал ему это имение в безусловное владение с дворянскими привилегиями, так как раньше оно было шведским, а затем российским казенным имением. То, что началось при старшем поколении: благоустройство пустынных пространств путем облагораживания леса, удобрения каменистых полей, создания регулярных насаждений, живописных видов и архитектурных композиций ‒ было завершено сыном, и этот остров стал безспорно самым красивым и очаровательным островом в Балтийском море.
Детская дружба, сложившаяся у автора на заре жизни с отцом Николаи, позволяет ему почтительно вспомнить дворянина, который когда-то правил этими местами и чей прах ныне покоится подле его загородного дома, в склепе Людвигсбурга на одном из самых высоких утесов. Личное знакомство с этим человеком, известным ученым и поэтом своего времени, случилось в 1782 году во время нашей первой поездки из университета Геттингена по Германии, Швейцарии и Италии. В свите графа и графини Северных ‒ великого князя Павла и его супруги Марии ‒ был Николаи, секретарь и библиотекарь высокой четы, и он был их постоянным спутником на блестящих праздниках, подготовленных их дядей, герцогом Карлом. Звезда, часто благоприятствующая путешественникам, свела нас друг с другом. Государственный и придворный муж, уже несколько в преклонных летах, гражданин немецкой ученой республики, Николаи не погнушался познакомить молодого неофита со светом и, благодаря своему положению, провести его на по-восточному пышные празднества, на которые мало кого приглашали. Впрочем, было не трудно скромно затеряться в огромной толпе, наслаждавшейся в течение декады меняющимися словно по волшебству увеселениями: операми, концертами, маскарадами, фейерверками, военными парадами, охотой ‒ и всем остальным, что могло бы быть изобретено благодаря хорошо известной любви Карла фон Вюртемберга к роскоши.
Вскоре, пресыщенные, принесшие тяжкие жертвы этикету ради наслаждения преходящими радостями, мы оба предались другим удовольствиям: общению в кругу выдающихся людей Штутгарта, ученых и артистов из этой страны и из-за рубежа, и, прежде всего, сердечному, хотя и очень краткому свиданию с Шиллером, в то время полковым хирургом Вюртемберга, который, как автор только что появившейся драмы «Разбойники», испытал на себе герцогский деспотизм, тайно сбежав [на премьеру] в Мангейм, что привело к его заключению в Фельсенбурге. После разлуки в Штутгарте мы вскоре снова встретились с Николаи в Вене, куда великокняжесткая чета прибыла на аудиенцию к Иосифу II, ‒ а затем расстались, чтобы никогда больше не видеться друг с другом. Тем более радостно было найти в кабинете сына Николаи в Монрепо великолепно выполненный характерный портрет почившего, кисти Лампи, который вызвал в памяти то выражение духовной кротости и душевной чуткости, которые были так свойственны сему благородному мужу.
Прежде чем мы перейдем к отдельным, романтически великолепным уголкам и видам острова, мы можем из любезно предоставленного нам остроумного дневника старинного друга семьи Николаи позаимствовать несколько подходящих описаний, чтобы объединить их с нашими собственными наблюдениями.
Огромные массы первозданного гранита ‒ об этом, среди прочего, говорится на страницах упомянутого выше дневника, ‒ покрывают повсюду обширную поверхность острова. Лишь небольшая долина вдоль берега, с которым соединяются мостами несколько небольших островков, вместила в себе сады и цветники. Вокруг, где бы руке человека ни было позволено упражняться в этой каменной пустоши, она решалась исследовать самые дикие уголки в поисках живописных мест. От улыбающихся цветами лужаек внезапно попадаешь в хаотичную чащу, где сплетение елей, сосен и берез с обломками скал самых фантастических форм и гигантских размеров, кажется, преграждает путь вместо живой изгороди, до тех пор, пока извилистая тропинка через буйный подлесок не выведет из лабиринта к светлым пространствам, которые затем вскоре снова затеняются бесформенными каменными глыбами. За расколотыми гигантскими скалами, подобными темным ущельям, снова видишь безмятежный солнечный свет, освещающий мраморный бассейн античной формы, из которого изливается серебряный родник, в прозрачной глади которого отражается мраморная фигура вечно юного Нарцисса. Затем открывается свободное пространство, где вгляд вдаль встречает башни, храмы, алтари, обелиски и колонны; однако без нагромождений и запутанности.
Именно это постоянное чередование величественного с интимным, суровой дикой природы с красивыми и ухоженными насаждениями, это упорядоченное разнообразие, при котором единство целого не нарушается, ‒ вот что выдает творческую и изобретательную руку искусства в суровой, но всегда прекрасной природе этих мест. Везде в кажущемся хаосе открываются перспективы то на спокойное море, то на трепещущие листвой берега бухт. Здесь все несет на себе волшебный отпечаток грандиозной и возвышенной природы, а рядом с нею находишь творение руки мастера; посреди кажущегося хаоса первобытных гранитных масс, в лесном сумраке и скалистых расщелинах, где, как вам кажется, вы безоружны перед медведями и волками, вы вдруг находите выход и избавление от ужаса и удивляетесь этим веселым, дружелюбным полянам, этим лучам солнца, освещающим миртовые и розовые беседки, или широкому виду на светло-зеленое море и его зеленые острова.
Уже общий вид нашего сказочного острова показывает, что, как и вся каменистая земля финнов, это ‒ допотопное порождение, возникшее из вод. Его скалистые берега выходят в объятия Балтийского моря из глубин Финского залива. Его суша, состоящая из сплошных скал, окружена и покрыта прихотливыми каменными массивами с трещинами и обрывами. Кое-где между ними сильная человеческая рука основала обитаемые места и сделала почву плодородной. Здесь она сумела найти место для прекрасных творений, которые в сочетании с этими возвышенными природными красотами радуют, поднимают настроение и поражают воображение зрителя.
Теперь обратимся к отдельным, романтически прекрасным пейзажам природы и к искусству, которое их украшает.
Наши первые шаги направлены ‒ с серьезностью мыслей и почтительным благочестием, которое охватывает и владельца, когда он и его семья каждые два года переезжают из дипломатической миссии в Копенгагене на свою островную виллу, ‒ к могилам его родителей и супруги. На Людвигштайне, названном в честь благородных почивших, поставлена часовня, которая возвышается над склепами и мрачными елями. К подножию этого утеса ведет природная колоннада, словно сделанная из белого мрамора, как пропилеи погребального храма. Она состоит из густо посаженных в два ряда прямоствольных берез с переливающейся атласом корой и высокого темного свода, образованного кронами.
Невдалеке выступает ‒ отделенный от этой обители смерти пропастью, преимущественно отвесными скалами, из зияющих расселин которых вздымаются крепкие ели и березы, ‒ Людвигсбург, построенный в духе рыцарского средневековья, четырехбашенный, темного цвета замок, недоступный для непосвященного странника из-за поднятого моста. В его зале, магически освещенном цветными стеклами, установлены мраморные бюсты трех почитаемых покойников, родителей и супруги. Рядом находится альбом, в который вписывают свои имена те, кто посещает это благочестивое место. Записи многих раскрывают их мысли, вдохновленные визитом в этот безмолвный храм мертвых и запечатленные в альбоме, хотя и не всегда с искусной рифмой, но с чувством:
Благородные почившие! Ваш дух
Чествуют здесь Искусство и Природа.
Кто в буре жизни мир
И счастие любви утратил;
Дай, Отче, ему
Такое же убежище благодатной рукой.
В приятных воспоминаниях о юге кто-то воспевает эти романтические просторы севера в благонамеренных стихах, с которыми мы охотно ‒ по сути ‒ соглашаемся:
Я видел Швейцарию, Италию, Рейн;
Я пришел сюда с воспаленным взором,
Магия севера успокоила меня;
‒ Но это был не сон, что уйдет прочь; ‒
Монрепо всегда будет со мной.
Зубчатые стены замка доминируют над всеми живописными видами парка. У подножия этой готической крепости возвышаются своды гробницы, похожей на курганы германских героев, которая вмещает саркофаги трех почитаемых почивших. Это святилище открывается только в дни прибытия и отъезда из Монрепо членов семьи, для их торжественного паломничества. У отца Николаи здесь было приготовленное еще при его жизни надгробие с красноречивой надписью: «На короткое время ты мое; я буду твоим надолго». С одной стороны замка высеченная в скале лестница ведет наверх к кургану, а с другой стороны снова вниз к берегу моря. Людвигсбург и Людвигштайн в отсутствие владельца являются адитумом [3] виллы Монрепо, который открывается смотрителем острова только при предъявлении пропуска, подписанного комендантом Выборга; пропуск выдается только значительным путешественникам, всем прочим разрешено посещать лишь другие части парка.
На каменистой возвышенности в месте, называемом Паульштайн, парит, словно подброшенный вверх, рядом с привлекательной хижиной, скрытый, философски уединенный сад с тихой зеркальной поверхностью небольшого озера: чрезвычайно очаровательное место на вершине скалы, с которым посетители острова не хотят расставаться.
От этих западных уголков мы поворачиваем за жилым дворцом к восточному парку.
Еще одна цветочная терраса, лежащая у подножия эстрады дворца, покрыта самой красивой, самой красочной флорой юга и севера, редчайшими экзотическими растениями и местными цветущими кустарниками всех видов. Это ковер из тысяч цветов, достойный кисти Редуте [4] и ван Спандонка [5]. Сияние этого цветочного паркета чудесно подчеркивается темным фоном лесной кулисы из северной ели. Через нее путь ведет к Храму Пиетас [6] с мраморной статуей этой богини, прижимающей к груди ребенка, которой так преданно и благочестиво поклоняются в Монрепо.
Недалеко отсюда место для причаливания лодок жителей залива, которым хозяин разрешает по воскресеньям и в праздничные дни проход в церковь, откуда они, празднично одетые, идут затем снова через парк с песнями и шутками к своим лодкам, чтобы вернуться домой.
Здесь находится, несомненно, один из самых очаровательных уголков парка, дышащий спокойствием луг, окруженный зубчатой скальной стеной и купами березовых рощ, поэтически правдиво называемый Елисейскими полями. Так классические певцы сказочной древности называли те блаженные долины, куда люди добрые и благородные, не сломленные жизнью, снисходили, защищенные от бурь верхнего мира, в безоблачный и вечный покой, рука об руку с теми, кого обретали вновь, с теми, кого почитали в Отечестве. Когда лодка Харона пересекала «черный Ахерон», у каменистого берега реки вблизи моря образовался овраг, который привел тени к мирным берегам Элизиума.
«Вступите! здесь тоже есть боги!» ‒ словно взывает к нам призрачный голос, когда после крутого поворота вокруг скалы, преграждающей нам путь, мы вступаем в узкое пространство открытого ущелья. На гранитном стилобате установлена фигура божества, свысока смотрящего на пришедших. Это Вайнямейнен, божественно почитаемый Амфион [7] финской древности, изобретатель канделы, инструмента, до сих пор широко используемого в этой стране. В этом естественном храме, образованном зазубренными, отвесными скалистыми стенами, увенчанными соснами, богоподобный герой в старинном финском рыцарском костюме, покрытый плащом с широкими складками, с завитыми бородой и власами, с правой рукой, направленной в небо, с канделой в левой руке: скульптурная работа датчанина Борупа, ученика Торвальдсена.
Недалеко от этого в высшей степени поэтического места подходишь к берегу моря, называемому буквально «Край света». Одинокий, окруженный морским туманом и нависающими скалами, путешественник может насладиться одним из самых великолепных видов на волнующееся море и его острова. Соривари, один из этих скалистых островов, дал из своих недр пятьдесят шесть краснокрапчатых гранитных колонн для внутреннего убранства Собора Казанской Богоматери в Санкт-Петербурге и для одного памятника в парке Монрепо. Рядом с этим уединенным местом узкая дорожка ведет к хижине анахорета, который, кажется, оставил ее только что, чтобы уступить место на лавке для отдыха путешественника.
Мы снова возвращаемся, мимо Людвигсбурга и его саркофагов, чтобы встретить освященные памятники любимых и почитаемых людей.
Это мраморный бюст Лафермьера, одного из спутников великих князей в их путешествии с 1780 по 1783 год, друга отца Николаи. Мария Федоровна, подарившая этот великолепный портрет, с надписью от своего имени на цоколе: «Monument de l’estime, confié à l’amitié» [8], создала, таким образом, тройной памятник ‒ своим друзьям и себе. Отдельный монумент посвящен глубоко почитаемой памяти царственного благодетеля отца Николаи, императора Павла Первого. На далеком холме уединенно возвышается гранитная колонна из недр близлежащего острова Соривари, с прекрасной надписью ‒ преобразованной эклогой Вергилия: «Caesar nobis haec otia fecit» [9]. На другом холме, который называется Леуката, находится памятник храбрым братьям князьям Броглио, шуринам барона Николаи. Оба пали на полях чести в Освободительной войне под Аустерлицем и Кульмом.
Отсюда к восточному берегу моря, к скалистому мысу, называемому Колкинос, ведут плотины, соединенные ажурными мостами. Этот великолепный пункт парка также хранит память для грядущих поколений. Здесь когда-то стоял граф Капо д’Истрия [10], имя которого отмечено славой в анналах Российской империи, ‒ а в анналах новой Греции это имя написано кровью, ибо он попал под кинжал убийцы из неверного народа, ради чьего блага он пожертвовал богатством и жизнью. Палатка турецкой формы обозначает место, где несчастный государственный деятель когда-то сидел на берегу моря, еще не зная, что эти волны, плещущие у его ног, скоро станут местом его славы ‒ и в то же время приведут его к гибели от рук вероломных сограждан!
Неподалеку до сих пор стоит высокий киоск, построенный в память об императрице-матери Марии. Изящные формы и пестрые украшения в игривом китайском вкусе вполне могут относиться к временам прекрасной юности благородной княгини; но после ее печальной кончины они больше не кажутся уместными на памятнике, в котором установлен ее римский мраморный бюст, запечатлевший ее в той цветущей юной красоте, которой великая княгиня в своем путешествии восхищала страны Европы и нас. Во внутреннем пространстве павильона напротив этого произведения искусства стоит ‒ как странный контраст темы, формы и материала ‒ маленькая фигурка Фридриха Великого, вылепленная из глины. С той высоты, на которой стоит этот памятник почтения, между живописными группами первобытных гранитных скал открывается вид на долину, называемую Розенталь, тихую, уединенную, и далее на Бельвю, башню из еловых стволов, легкую, стройную, изящную, построенную на самой высокой точке острова.
От прозрачных, сплетеных из березовых ветвей, воздушных, парящих галерей, которые достигают головокружительной высоты и даже при умеренном ветре упруго покачиваются под ногами, открывается чудеснейший широкий вид на этот волшебный остров, на первозданные скалы и леса в стороне Выборга, на залив и морские острова, вплоть до пределов, что теряются из вида. Именно с этого Бельведера все мы послали прощальное благодарственное приветствие тем местам, над которыми никогда не сгущаются сумерки. Благодатным эхом от этих храмов благочестия, этих алтарей гостеприимства, воздвигнутых одним из благороднейших северных семейств, прозвучало: Ты был приятным спутником, покидающий этот волшебный остров! С теплыми прощальными словами нашего безупречно гостеприимного и чуткого проводника: «Вести таких преданных друзей Природы и Искусства по местам, где Природа и Искусство царствуют, доставило ему редкое удовольствие», ‒ мы покинули виллу Николаи Монрепо.
Примечания
1] Пироскаф ‒ пароход (устаревшее).
2] На греческом языке: «Привет, друг»!
3] Адитум ‒ латинское «недоступный, священный»; алтарная часть античного храма.
4] Редуте, Пьер-Жозеф (1759‒1840), французский художник бельгийского происхождения, мастер ботанической иллюстрации.
5] Спандонк, Корнелис ван (1756‒1839), голландский художник, мастер натюрморта.
6] Пиетас ‒ одна из основ древнеримской морали, включающая такие добродетели как благочестие, почтительную любовь к родителям и к отечеству. Персонификацией пиетас было божество в женском образе, изображавшееся иногда и в окружении детей.
7] Амфион ‒ мифический греческий герой, сын Антиопы от Зевса, царь Фив. Искусный игрок на лире и певец. Укрепил стены Фив, заставляя камни двигаться своим пением.
8] На французском языке: «Памятник уважения, доверенный дружбе».
9] На латинском языке: «[н]ам [кесарь] спокойствие это доставил» (в оригинале, в переводе С. В. Шервинского, не кесарь, а бог).
10] Каподистрия, Иоаннис (1776‒1831), управляющий Министерством иностранных дел Российской империи с 1816 по 1822 гг., с 1827 г. президент Греции.
Подг. и пер. с нем. яз. Валентин Болгов, главный хранитель фондов
